diana_ledi

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет.
когда трубу к губам приблизит, и острый локоть отведёт.

Эту песенку я напеваю давно, почти всю жизнь. Когда я её услышала впервые, моя жизнь только начиналась. И комиссары в пыльных шлемах тогда склонялись тихо над всеми нами - теперь же я знаю цену всем этим комиссарам, и пыльным их шлемам, но строчку всё же напеваю.
И всякий раз я словно вижу этих трубачей - их высокие скулы, и гимнастёрки, болтающиеся на худых плечах, их острые локти и потрескавшиеся губы.

Эти трубачи идут рядом со мной, они мне не мешают. Помогают ли - не знаю.
Но когда я входила в детскую - мы называли её бабско-детской, там спали дети и моя мама...
входила я, придумывая на ходу, как мне сегодня будить тёплый этот сон, как переключать уютное пододеяльное сопение на ритм очередного рабочего дня - входила, всякий раз проклиная идею, утверждённую когда-то на семейном совете при участии и полном согласии всех детей, идею ту, заставляющую теперь делать побудку в пять утра, в пять тридцать, в пять сорок пять, но не позднее, никак. Иначе сорвётся ритм дня, будет пропущен длинный путь в школу, к которой ехать двадцать километров с тремя-четырьмя пересадками, и хорошо, если не идти пешком семь километров до железнодорожной станции, а видит Бог, сколько раз приходилось этим маленьким ножкам топать проклятые семь километров...
... когда я входила в детскую, выдумывая очередную весёлую побудку - тогда мне приходил на помощь один из трубачей. Рука об руку с ним вваливались мы в бабско-детскую, мелодекламируя дуэтом:

Покуда поёживается в постели моё постыдное Нехочу
Упругим шагом приходит Надо -
молоденький
весёлый
трубач!

- Нет, ну ещё пять минут... - прятались под одеяла дети, а мы с трубачом продолжали петь, выкручивая регуляторы уровня волюме до полной громкости:

Сперва он сдёргивает моё одеяло,
Затем он приказывает - иди!
Его повелительные
глаголы
Наотмашь
бьют меня
по щекам...

- Бить будут? - заинтересованно спрашивал сын.
- Быть не бить, а баночку с холодной водой я уже заготовила. - я предупреждала.
- А дальше стишок можно? - спрашивала младшая дочь, кредит по времени выпрашивая.
- А дальше я не помню. - отвечала я. - Но я могу спеть.
и затягивала:
- Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграааааает...
И это было лучшей из возможных побудок, потому что тут же вскидывалась средняя дочь:
- Нет-нет, только не это. Ты опять поёшь не в той тональности.

Я была первым музыкальным учителем своей дочери. Именно я усаживала дочь на круглый музыкальный стульчик перед инструментом. В четыре нежных её года я давала ей первое "ля", и учила ручку быть круглой, круглой, так, чтобы капля воды могла катиться медленно по ручке и тихо падать на клавишу.
Но к девяти годам дочери я устарела в авторитете безмерно.
Дочь брала уроки композиции, и даже была лауреатом и дипломантом конкурсов. Подумывала о смене фамилии на сценический псевдоним и, кажется, собиралась замуж за учителя композиции.
Учитель композиции нравился мне тоже, но я уже была старой, мне было тридцать лет. К тому же я не имела шансов стать лауреатом и дипломантом, а без этого претендовать на учителя композиции не стоило и пытаться.
Опять же, я была замужем за папой моих детей, и пела не в той тональности. Эти резоны я принимала, безропотно соглашаясь, об учителе композиции мечтать прекращала, и петь в присутствии дочери рисковала теперь только утром, старательно фальшивя в шантаже утреннем своём.

- Как она фальшивит! - сокрушалась младшая дочь. - Нет, это невозможно слушать.
Слух младшей дочери был признан абсолютным, и учительница музыки давно предлагала осваивать скрипку в дополнение к фортепиано.

- Нет, только не это! Пожалуйста, не соглашайся. Скрипку я уже не вынесу. - шёпотом просил мой муж, услышав об этих планах.
- Да, не позволю. - соглашалась я.
Я знала цену скрипичному обучению. Я жалела наши кошельки и уши.
Теперь же я ходила по детской и продолжала пытать юных музыкантов:
- Надежда, я останусь жыыыыыть... Не для меняяяя земля сырая!
- А где банка? - тихо спрашивал мой муж, входя в детскую.
- Мы уже встали! - кричали все дети, резко садясь в кроватях.
Банка с водой была использована лишь однажды. Но упоминание о ней с тех пор действовало всегда и абсолютно.
После использования этой банки я решила серьёзно поговорить с мужем. Я пригрозила ему разводом. Я долго и нудно отчитывала его, шипя, чтобы не слышала моя мама - мама всегда занимала сторону моего мужа, она считала, что хорошая порция длисциплины детям не помешает, разбавив нашу с ней преступную педагогическую мягкость.
Шипя, я призывала в свидетели и судьи Макаренко, Песталоцци, Ушинского и семью Никитиных, а также все возможные диагнозы, которые могли бы возникнуть после холодного душа, да, и попробуй высуши подушки!
Выслушав, муж кивнул и сказал:
- Хорошо, я больше не буду. Но банку с водой поставь в детской. Пусть стоит.
- Но ты же больше не будешь? - подозрительно спросила я.
- Не буду. Но они не должны об этом знать.
- Это жестоко! - воскликнула я, заламывая руки.
- Согласен. - грустно кивнул муж. - Но поднимать детей в пять утра тоже жестоко.
- Злой ты. - сказала я грустно.
- Ну, злой. - согласился он. - Но они должны знать, что папа пленных не берёт.
- Правильно. - сказала мама, входя в кухню.
Конечно же, мама не слышала наш шипящий спор - но она всегда знала, о чём мы шипим на кухне.

Банка с водой стояла в детской и называлась "Последний довод королей"

...И, забежав вперёд, скажу - недавно я подслушала, как мой постаревший муж будил моего почти тридцатилетнего сына, приехавшего к нам из другого города, где живёт он со своей женой и дочерью.
- Пора вставать. - тихо сказал муж, присаживаясь на край дивана, где спал мой сын.
- Ага, щас-щас. - пробормотал сын и повернулся на другой бок.
- У тебя скоро поезд. ты опоздаешь. - терпеливо сказал муж.
- Да ну его в пень, этот поезд. - пробормотал мой сын, не просыпаясь.
- Понятно. - кивнул муж. - А баночку?
- Я уже встал! - резко сел на диване сын. - Папа, я уже не сплю.
- Вот и хорошо. - тихо сказал мой муж, вставая и выходя на кухню, где я готовила ужин для мальчика.
- Папа пленных не берёт. - грустно улыбнулась ему я...
- Последний довод королей. - серьёзно ответил он.

... - Ну ладно, спой про трубача. - благосклонно разрешила младшая дочь. - Пока мы будем собираться. Только спой про маленького трубача.
И я опять завопила дурным голосом:
- Кругом война, а этот маленький, над ним! Смеялись! Все! Врачиииииии! куда годится этот маленький? ну разве! Только! В трубачииииии...
- И что вы понимаете в трубе? - заметил сын.
Сын учился играть на тромбоне, и считалось, что в трубах он понимает по умолчанию и более всех нас.
- Я приготовлю завтрак. - сказала мама, пытаясь подняться с постели.
Мама умирала. Умирала она долго и больно. Так больно, что и она, и все мы привыкли к этой её боли - если к маминой боли вообще можно привыкнуть...
- Лежи, мама, я приготовлю - сказала я.
- Нет, надо. - сказала мама и, опираясь на палку, пошла к кухне.
Дети занимали очередь в туалет и в ванну.
- Надо, надо... Молоденький весёлый трубач. - пропела я коду и закончила утреннюю пытку юных музыкальных ушей пением.
Знали бы эти уши, как старательно я репетировала фальш...

Дети уходили в тёмное утро. Папа замыкал цепочку.
Детские плечи оттягивали рюкзаки с учебниками. Нот там не было, ноты нам разрешали не брать, предоставляя нотный дубляж в музыкальной школе. Нам шли навстречу во многих вопросах. Жалея детские плечи, детские ножки - нами гордились, о нас рассказывали на каждом педагогическом слёте. Семья, которая ездит в обычную школу, а потом в школу музыкальную - и всё это за двадцать километров от дома, в любую погоду, в метель и в дождь, и в отсутствии транспорта.
Я стояла у окна, глядя в спины, отягощённые рюкзаками. Дети и папа топали к первой остановке.
Семья шла в легенды.

И я иду по пыльной дороге,
и черное солнце висит над ней,
и я понимаю —
это всего лишь
дорога, которую я пройду. - шептала я, убирая детские постели. Готовя обед, который должна я подвезти позднее, прямо в музыкальную школу.
Конечно, я плакала. Я плакала каждое утро, всматриваясь в цепочку, уходящую в тёмное утро.

- А почему? А потому! Что так положено! Емуууууу! - смеялся надо мной мой утренний трубач.
- Ничего-ничего. Это неплохая школа. Это надо. - говорила мама, стоя за моим плечом.
Мама тоже смотрела вослед цепочке.
- Музыкальная? - спрашивала я.
- Нет, школа жизни. - отвечала мама.

Дорога к музыке делилась на несколько станций.
Станция первая была в километре от дома. Километр пройдя, нужно было стоять в толпе таких же ранних птиц. Птиц, лишённых постоянного транспорта, отчаянно машущих руками летящим мимо автомобилям - то летели птицы, транспортом владеющие.
Автомобили останавливались охотно. Не подобрать своих западло. Подобрал - пятёрка в карман. Автомобили набивались плотно. Люди садились на колени друг к другу.
Проехав семь километров, вываливались из машин, дружной стаей летели к электричке, брали на абордаж.
Те, кого электричка не дождалась, переходили железнодорожное полотно, затем жидкую полосу деревьев и густую полосу кустов - и оказывались на трассе.

Если пройти жидкую полосу деревьев, густую полосу кустов и встать лицом к трассе - направо будет путь к маленькому районному городку.
Налево если - путь становится дорогой к городу большому, областному.
Направо уезжали немногие. Неудачники - презрительно смотрели на них уходящие к большому городу.
Мои пути всегда лежали к городу большому, и это радовало моё подсознание. Подсознание моё ненавидело дорогу направо - там я бывала редко. Там, с детства укоренилось в подсознании - а любое порядочное подсознание берёт путь из детства - был всегда сентябрь. Потому что только в сентябре туда ложились мои пути в детстве. И называлось это плановой госпитализацией.
А плановая госпитализация - это конец лета. И когда все пытаются радоваться чему-нибудь, ну хотя бы новому белому фартуку и кружевам на воротнике и манжетах школьного платья, а также запаху новых тетрадок и книг - я уезжала в больницу.

Больница - обязательные уколы и непременное зондирование, огромная банка тошнотворного бария в тёмном предбаннике рентгенкабинета, тусклый диетический суп и склизкая каша, грубая медсестра Наташа, тосковать по маме, папе, брату и собаке Дику, и каждый вечер за окном бесконечная цепочка летящих грачей.
Дорога налево всегда вела в лето, там кино, цирк, детская железная дорога и полные вазочки мороженого в кафе "Снежинка".
Тугие резинки гольфов неприятно сдавливают ноги, бант больно стягивает волосы - но это тоже хорошо, как атрибуты лета и счастья, кино и детской железной дороги, не говоря уже о мороженом.
Дорога направо - никаких гольфов, только колготы, волосы заплетены в будничную косу. И через два часа мама и папа уедут, а я останусь одна в больнице.
Вот через час они уедут, и будет первый, самый тоскливый вечер.
Теперь они уедут через десять минут - а мне в палату, а там такие неприятные девочки в этот раз. Такие красотки, а одна даже не в халатике, как всем положено, а в красивой юбочке в складку и в такой кофточке "лапша". И такая красивая она.
Я некрасивая, у меня всё растёт неправильно. У девочек растут попы и грудь, а у меня растут ноги, руки, нос, волосы и глаза. Всё это такое длинное и худое, поэтому гольфы очень быстро превращаются в носки и всегда сжимают ноги, а колготы всё время приходится сильно тянуть. Руки длинные, стыдно смотреть. Волосы длинные позорно. У всех уже "паж" и "сэссон", а у меня коса с ленточкой.
О носе же лучше вообще не вспоминать.
Я ненавижу зеркала. Ненавижу фотографии. Папа всё время фотографирует, ну хорошо, пусть фотографирует всё что угодно, но не меня. Мне потом гадко смотреть на эти фотографии. На фотографиях длинные ноги и руки, и длинный нос выглядят совсем ужасно.
- Ну у меня же ничего не болит. Зачем меня в больницу? - в который раз спрашиваю я.
- Ну, как тебе сказать... - говорит папа и болезненно морщит лицо. - Так надо.
- Я ненавижу это твоё надо! - громко шепчу я.
Я шепчу как кричу.
- А зря. - говорит папа. - Надо - не самое плохое слово.
Мама строго смотрит на меня. Она редко улыбается мне на людях.
- А ты попробуй подружиться с этим словом. - говорит мне мама на прощание.
Я хмурюсь. Отворачиваюсь и иду в палату.
Это моя постоянная палата. Здесь ничего не меняется, меняются только девочки.
Каждый раз, уезжая из этой палаты домой, я плачу, расставаясь с девочками. И каждый раз поначалу они кажутся неприятными. Но в этот раз очень неприятные. Во-первых, взрослые. Мне тринадцать, а им пятнадцать. А на вид вообще большие, такая попа и грудь. И эта юбочка, и кофточка "лапша".
Конечно, на меня внимания не обращают. Я тоже делаю вид, что их нет. У меня есть план. Это план первого вечера в больнице, и я его всегда выполняю.
По плану я сяду на свою кровать и немного почитаю. Потом положу все вещи в свою тумбочку. Потом схожу на ужин и поковыряюсь в каше. Есть не буду. Эту кашу невозможно есть.
А когда начнёт темнеть, я встану возле окна и буду смотреть на грачей. Спиной буду к девочкам, и стану смотреть только на птиц. И на дорогу. А вдруг там появятся папа или мама?
Вдруг они забыли мне что-то передать, может, зубную щётку. Или какие-то яблоки.
А когда уже в окне появится отражение всего, что происходит в палате, я замечу сразу - эти девочки только делают вид, что меня нет, или для них меня и правда нет.

И тут раздался взрыв.
Окна задребезжали, девочки взвизгнули, а я не успела.
Я никогда не успеваю взвизгнуть. И это даже хорошо, потому что так красиво визжать, как у всех девочек, у меня никогда не получается. Очень мечтаю научиться красиво визжать. И ещё свистеть через два пальца.

- Быстро отошли от окон! - ворвалась в палату медсестра Наташа.
- Наташенька, а что это? - спросила девочка в юбочке, а я испуганно зажмурилась.
Грубая медсестра Наташа никогда не позволяла называть себя Наташенькой. Однажды в прошлом году врач из второго этажа, хирургии, назвал её Наташенькой, так она так на него кричала!
Медсестра кричала на врача. Никому так нельзя, только кастелянше. Эта кастелянша немного сумасшедшая, её боится даже заведующий детским отделением Борисыч. Она на всех кричит. Но остальным нельзя кричать на врачей. Всем, кроме Наташи. Наташе можно всё. С ней не хотят связываться. Может, потому что она очень некрасивая. У неё длинные руки, ноги и нос. Только глаза маленькие, а так всё как у меня. И я уверена, что когда вырасту, буду точно такой как Наташа по некрасивости. Но не по грубости. Кричать ни на кого не стану, а детям буду улыбаться. Особенно больным. И некоторым даже буду дарить игрушки. Специально стану выделять деньги из зарплаты и покупать детям игрушки и конфеты. И дарить. Чтобы хоть чем-то отличаться от Наташи, если уже суждено мне быть такой же некрасивой, как она.

Я зажмурилась, представляя, что ответит девочке в юбочке грубая медсестра Наташа.
- Не знаю, Леночка. - как-то тревожно ответила Наташа и обняла девочку в юбочке.
Я пожала плечами. Удивительные дела творятся в детском отделении этого года.

Наташа ушла и вернулась очень быстро. Села на кровать.
- Чего вылупилась? - спросила она у меня.
Она всегда у меня так спрашивала. Как будто я виновата, что у меня глаза торчат. А как им не торчать, если я впервые увидела, как медсестра Наташа села на детскую кровать. Она вообще на кровати больных никогда не садится, и посетителям не разрешает.
Хотя, какие посетители?
Когда дежурит медсестра Наташа, ни один посетитель в отделение не пройдёт. Только мы можем выходить из отделения. И то на полчаса. Наташа лично засекает время, и потом выбегает, на всех кричит. Мамы и папы её даже боятся.
А дежурит Наташа каждый день, с утра до пяти. Кроме выходных.

- Чего вылупилась? Садись давай, и тихо! - сказала Наташа, хлопнула по кровати ладонью. И мы все сели на кровать.
- Значит так. - начала рассказывать шёпотом Наташа. - Какие-то пацаны на стройке взорвали взрывпакет. И сами пожглись. Сейчас их привезли, обрабатывают в приёмном отделении.
И мы ахнули.
Я знала, что значит - обрабатывать в приёмном отделении. Это кровь, бинты, иногда мазь с ужасным запахом опасности и несопоставимым названием - Вишневского.
Иногда это крики, звяканье металлических инструментов, санитарка выносит таз, в тазу кровавые ошмётки одежды.
Одним словом, это всегда здорово. Потому что страшно. Как будто что-то опускается в низ живота и там щекочет. Иногда, когда уже совсем страшное подсмотришь - коленки слабеют. Тоже хорошо. Потому что можно испытывать смелость.
Смелее этого только пройтись по хирургии, второй этаж. Некоторые пробегают, не могут медленно идти со страху. Особенно когда мимо палат с ожоговыми.
- А их в ожоговые, да? А им сколько лет? А что у них сгорело? - хором спросили мы.
Наташа засмеялась.
- Четырнадцать, что ли. Короче, сопляки. Сгорело мало, ожоги второй степени, спины и руки. В стационар ложиться отказались. Родители сразу приехали, оформили отказ. Побудут ночь в приёмном, понаблюдаются. Так, всё! Спать! - сурово закончила Наташа и нежно посмотрела на девочку в юбочке:
- А то кому-то завтра на выписку, а обход проспите.
и вышла. Почему-то сегодня Наташа не ушла домой в пять, а оставалась дежурить до утра.

А мы сразу начали говорить, и девочки познакомились со мной, а я с ними. Они оказались совсем не такими неприятными. Мы разделили шоколадку, и девочки похвалили мою косу.
Я очень удивилась. Нашли что хвалить. Я мечтала "паж", как у Леночки, девочки в юбочке.

... приготовив обед, я оставила маме упаковку четырёх порций (на троих детей и на меня) - и побежала к хозяйству.
Хозяйство было небольшим, как по сельским меркам - и огромным как по меркам отдельно взятой семьи, которая всю жизнь стремилась к некоторой элитарности сельской интеллигенции. А с элитарностью и интеллигенцией само понятие "хозяйства" никак не увязывалось.
Но элитарность обрушил дефолт, безденежье покусилось на интеллигентность. И мы купили козу. Да, мы тоже смеялись. Смеялись все наши друзья.
- Продай козу! - говорили они.
Друзья привыкли видеть меня в большом городе, в который я приезжала по дороге - семь километров от села, затем перейти железнодорожное полотно, потом жидкую полосу деревьев и густую полосу кустов. И вот я уже на большой дороге, ведущей в большой город, в котором я работала, учила детей и училась сама.
Я училась там многим наукам - как рассчитывать небольшие суммы для больших покупок, где искать дешёвое, а где лучшее, как давать взятки врачам и как сидеть в кафе, не имея денег на кофе и делая вид, что ты совсем не хочешь кофе. Я училась разговаривать с достойными и отшивать недостойных. Училась одеваться так, чтобы не потратить лишних копеек и без того копеечного бюджета - но выглядеть при этом штучно. Кстати, это было легче всего, если владеешь искусством кройки и шитья. Здесь мама помогала - мама владела искусством кройки, шитьё я брала на себя.
- Диночка, не торопитесь искать работу. Вам нужно заниматься детьми. При этом активно нарабатывая связи. Вы должны понимать, что нынешние зарплаты дадут вам мало пользы. Пользу дают связи. - говорила мне учительница музыки в перерывах между уроками, которые давала она моим детям.
И я кивала и училась.

Когда я возвращалась домой с детьми и мужем - я быстро переодевалась в рабочую одежду и бежала учиться другим наукам.
Здесь я училась кормить, поить, доить, выращивать, косить, копать, полоть...
Кормить, поить, доить я едва успевала. Потому что после того как купишь козу - только успевай расширять сараи и летники. Это знает каждый, купивший однажды козу.
И мы покупали, принимали в подарок коз, коров, кур, гусей, индеек и уток.
Мы сажали яблони и груши, вишни и сливы - и помидорам несть числа было на наших землях, не считая огурцов, капусты и прочей зелени, которая так красива на столе, но так тяжела в выращивании на наших южных, высушенных солнцем, каменистых землях.
Я училась ложиться спать в час ночи, чтобы встать в пять утра в новом ритме дня - или вообще не спать, если необходимо было сшить к утру новый наряд - в котором я училась идти по городу так, словно этот город принадлежит мне, и только немногие знали, что я гость в нём.

Я шла по городу. Тяжёлая сумка посредством длинной ручки висела на моём плече. Я выходила на вахту - обед, который несла я в сумке, ожидал троих моих детей, сейчас играющих гаммы в музыкальной школе. Я торопилась, зная, что и дети, играя гаммы, уже ожидают обед.
Сумку схватили за ручку и сняли с моего плеча. Облегчение я почувствовала раньше возмущения. Возмущение не понадобилось. Сумку ухватил знакомый. Знакомый очень стеснялся и пытался прикрыть стеснение некоторым грубоватым эпатажем.
- Давно за мной идёшь? - спросила я, потирая плечо.
- Вторую остановку. - ответил он.
- Зачем? - спросила я.
Я-то шла вторую остановку пешком из экономии. Две остановки - не расстояние для человека, привыкшего ходить семь километров до электрички.
- Я считал. - сказал он и снова попытался спрятать стеснительность, но покраснел.
- Гм? - подняла брови я.
- Я считал, сколько мужчин оглядывается на тебя. - объяснил он.
- И сколько? - спросила я.
- Каждый второй! - гордо сказал он.
Я не поняла его гордости. Оглядывались-то на меня, а не на него. А я к нему имела мало отношения. Вообще я не имела отношений к его гордости. Мы не были давними знакомыми, друзьями не были - чем гордиться?
Мы виделись пару раз - я лежала в больнице, он приходил проведать сотрудницу, лежавшую в моей палате.
Мы познакомились, он разделил апельсины между сотрудницей и мной. затем ещё приходил. Что-то приносил. Потом меня выписали из больницы и я его почти забыла.

Мне также было досадно, что он считал. Считал! - вместо того, чтобы снять с моего плеча эту сумку ещё две остановки тому назад.
- Ну пошли. - сказала я.
И он понёс сумку, идя рядом со мной.
- Я не знал, что она такая тяжёлая. - сказал он о сумке. - Ты так легко её несла.
Я кивнула.
- А если бы я знал, я бы сразу догнал тебя - снова сказал он.
- А как бы ты тогда считал? - не удержалась я.
- Да незачем. Я и так знаю, что на тебя оглядываются. - улыбнулся он.

- Ага, понятно. - оглянулся он, войдя в музыкальную школу. - Будущие скрипачи? Или пианисты?
- Там всего хватает. - невнятно объяснила я, шагая по коридорам.
За поворотом узкого коридора я столкнулась с учителем моего сына. Учитель нёс тромбон, сын плёлся позади. Учитель прятал улыбку, сын, увидев меня, быстро сделал очень виноватый вид. Я вздохнула и начала быстро проигрывать варианты - взорвал петарду в классе, залез с ногами на фортепиано, выбил стекло, подрался с гобоем из соседнего класса...
- Вы понимаете, он испортил мундштук! - почти восхищённо вскричал учитель, увидев меня.
- Ты понимаешь? - повторил учитель моего сына и пожал руку моему знакомому.
- Далеко пойдёт. - сказал мой знакомый.
- Вы знакомы? - удивилась я, а сын заинтересованно выглянул из-за плеча учителя, но, столкнувшись с моим взглядом, снова сделал подобающе-виноватый вид.
- Конечно. - ответил учитель моего сына. - Мы играли вместе.
- Ты тромбонист? - удивилась я, повернувшись к знакомому.
- Я трубач. - ответил он, внимательно и восхищённо рассматривая испорченное моим сыном орудие.

... - Трубач, надо же. - сказала я, когда мой знакомый прощался с нами у двери нашей электрички.
Мы провели вместе следующую половину дня. После обеда, мгновенно съеденного моими детьми в специально отведенном для нас классе - нам шли навстречу во многом, мы уже были семьёй из легенды - после этого обеда нас ждал второй обед в кафе. Второй обед оплатил мой знакомый. Дети не стеснялись.
Потом было мороженое в кафе "Снежинка".
Затем мы все гуляли по городу в ожидании электрички.
- Трубач. Надо же. - удивилась я.
Это был не первый трубач, с которым я знакомилась. Трубачи появлялись в моей жизни, как только мне становилось трудно, или тяжёлая сумка на плече. Или другая неприятность.
Появлялись, как-то незаметно решали мою сиюминутную проблему - и снова исчезали, иногда на годы.
Трубачи были либо концертирующими, либо просто когда-то изучавшими искусство медного звучания. Справедливости ради - не все они были собственно трубачами. Тромбонисты тоже засчитывались в медную группу моих трубачей.
Строго говоря, туда засчитывались все медные и даже один саксофонист. Правда, потом всё равно выяснилось, что начинал он обучение с трубы.

Мы вошли в электричку. Знакомый остался на перроне. Дети побежали в вагон, занять места - и для папы. Папа должен был пополнить наш отряд на следующей станции.
- Так когда же я услышу лучшего музыканта медной группы очень большого оркестра? - спросила я.
- Когда-нибудь. Обязательно. - сказал он.

- Мама, это маленький трубач? - спросила младшая дочь, когда я вошла в вагон и села на твёрдую холодную скамейку рядом с моими детьми, их рюкзаками и моей опустевшей сумкой.
- Ну, не такой уж он и маленький. - засмеялась я.
И вскоре я забыла о нём. Я быстро забывала о трубачах, время от времени появляющихся в моей жизни.