НЕМАТРИАРХАТ (DE PROFUNDIS) ч.3
Aug. 21st, 2012 12:54 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
diana_ledi… Что они делают с растениями, эти женщины!
Мичурин в гробу переворачивается, нет ему упокоения, потому что вся жизнь его насмарку здесь, где они легко и просто делают то, к чему он шёл годами и упорными опытами.
Они легко надрезают ствол, вставляют веточку, чем-то смазывают, забинтовывают. Потом снимают через некоторое время – а на дереве уже растут финики вместо груш и груши вместо желудей.
Но больше всего они любят возиться с семечками.
Возьмут баночку, причём погаже, жестянку какую-то, нагребут земли где ни попадя, семечко туда посадят. И как бы забывают о нём. Потом там хиленькое что-то вылезает. Даже не зелёное, а такое, белёсое, слова не стоит доброго. Они ему что-то шепнут, куда-то переставят, потом смотришь в конце лета – а там уже дерево. Смотришь, а на нём не то что плоды уже, а даже кора.
Ну как оно могло так быстро вырасти? Ну что они ему шептали? – начнёшь спрашивать. А они не знают. Плечами пожмут и улыбнутся.
Я так делаю всегда. Плечами пожимаю и улыбаюсь, когда у меня спрашивают, как я это делаю.
А что они делают с животными…
Я знала одну, так она с кошками разговаривала. Принесёт котёнка домой, что-то ему шепнёт, чего-то мурлыкнет – котёнок покивает и сразу к лотку. Уличный полудохлый котёнок – и сразу к лотку. И уже умный и всё знает.
Это была моя мама. Теперь моя дочь так умеет. Знает кошачье слово, стало быть.
Бабушка – она с кошками вообще общалась без переводчика. Они для неё всё делали, что надо. Попросит:
- Дзусь, принеси клубочек.
Дзусь – так кошку звали. Пойдёт Дзусь и клубочек принесёт. Бабушка тогда ей:
- А покачайся теперь, Дзусь. – и Дзусь начинает качаться на спинке, животик подставляет, бабушке подмигивает.
Зимой бабушка птиц кормила, кормушки у неё всегда – так птицы ей на руки и плечи садились.
Другие по растениям не очень, но у них камни говорят и всё им рассказывают. Они с ними как с живым обращаются.
Да неживого и нет – они знают. Они под ноги смотрят, смотрят в небо, им всё живое говорит. А уж если очень живое и горячее, и дышит – здесь только слушай. Только пользуйся.
Я знала одну, мы как-то шли по ночному городу. И стая бродячих собак на нас из-за какого-то забора. Огромные были собаки, там ещё рынок был, а рыночные бродячие собаки вообще огромные, сэр Баскервилль бы обкакался, он на своих болотах такого и не видел.
Так она тогда повернулась и что-то собакам сказала. Она на них не рычала, не лаяла, не говорила на собачьем языке. И на человеческом не говорила. Я даже не поняла, какой это был язык.
Эти собаки хвосты поджали, заскулили и врассыпную, а она взяла меня под руку и спокойно разговор продолжила. Я так хотела спросить, но не спросила. Нельзя чужое Слово спрашивать.
Я знала одну – она шла как-то мимо стадиона.
Был такой старый стадион, превращённый в выпас. Идёт она мимо и смотрит – на краю стадиона тётки стоят, и у каждой в руках цепь. А на том конце цепи – у кого козочка, у кого телёнок.
Стоят и шушукаются, и такие испуганные.
- Чого це ви? – она остановилась и спрашивает.
- Та он же… - они ей кивают.
Она смотрит, а по стадиону бегает бык-трехлетка. Отвязался и бегает, брыкается.
Она к быку тогда пошла, подошла, говорит:
- Ну ти чого, ну що ж це ти… - и стала ему шею чесать.
Потом взяла за обрывок цепи, отвела к колышку, второй обрывок цепи нашла, связала обрывки на два узла, а сверху ещё бантиком. Опять быку шею почесала и пошла. А он смотрит вослед ей и так тоскливо:
- МЫЫЫЫЫЫЫ… - куда ж, мол, ты?
Она к тёткам вернулась, а они стоят белые. Оказывается, этот бык всех на рога поднимал, и только хозяина слушался, да и то по воскресеньям.
Она тогда плечами пожала и по своим делам пошла. Проходила мимо быка, опять ему шею почесала.
Ну, это уже я была. Да это неважно. Здесь каждая такая, каждая. А кто не такая – то она просто ещё не знает.
А что они с людьми делают!
Это же иногда страшно смотреть, что они делают с людьми. Во-первых, их нельзя обижать. Кто обижает, потом ломает ноги. Чаще всего ноги. Ну, тут у всех всё же по-разному, но чаще всего ноги почему-то.
Мои обидчики сами остаются целыми – но у них дети ломают ноги и носы. Ну я не виновата. Оно само так получается. У меня статистика ведётся, и эта статистика меня пугает. Но я же так не хочу!
У других тоже статистика –и не дай вам Бог заглянуть в эту статистику.
Я знала одну, она была такая дотошная, она вела блокнот. Специально для статистики. Галочки ставить. Оно само всё как случится, как только её обидчик что-то сломает – она галочку ставит и время, какое прошло после обиды.
Для статистики просто. Так я заглянула в этот блокнот. Она мне сама позволила.
Так я больше не хочу в такое заглядывать, и вам не советую.
Во-вторых, их непросто любить. За любовь к ним надо заплатить. Это не обсуждается.
Я знала одну – в неё кто-то как влюбится всерьёз. Не так чтобы интрижка, а всерьёз…
Так у него сначала всё ничего. А потом вскоре, как по расписанию – смерть родственника, кража, увольнение или развал фирмы, будь это его фирма.
Родственник если дальний, так обязательно любимый.
Кража – тут как ни выкручивайся, но обязательно. Хочешь любви – у тебя что-то украдут. Из машины вытащат, из офиса, квартиры – неважно.
Потом – проблемы с работой.
Потом идёт всё прекрасно, всё выстраивается и возвращается, но только пока он не попытается её разлюбить. Как только он попытается её разлюбить -…………………
Я даже не хочу говорить, что происходит.
Ну, одним словом, всё то же самое, только больнее.
Она называла это – право на вход и на выход. Она горько улыбалась, когда так говорила. Губы перекашивались, когда она так говорила, так что было совсем непонятно – смеётся она, то ли сейчас заплачет.
И она не виновата. Это не её желание, это просто статистика. Она ведь даже не может это рассказать.
Никто из них не может это рассказать, даже маме.
Даже маме мёртвой.
Потому что это ниша интимная.
Потому они и молчат. Иногда они притворяются. Они ничего не знают, ничего не умеют, они вообще не в этой нише…
… не верьте. Те, кто молчат и притворяются – это те, у кого уже нет сил это терпеть. Кто испугался и прячется под крыло, как бабушкины куры в курятнике, где никогда не было мышей…
Испуганных много.
Я знала одну – она выводила людей на дороги. Её знали, её по запаху чувствовали, к ней с этим смутным требованием шли, все, кто запутался и заблудился – она тогда брала за руку и выводила на дорогу. Ей было неважно, куда они потом пойдут и как там у них дальше сложится. Она просто встречала этих заблудившихся, взлохмаченных, всклокоченных, испуганных – и вела на дорогу. Наверное, для неё это было важно.
Они уходили спокойными и слегка растерянными. Ну, не дураки же они, понимали, после чего и после чьего вмешательства невидная до тех пор дорога вдруг высветилась ровным полотном…
… а ей потом расплата.
У неё дети умирали. Как родит дитя – тому две недели сроку. И это две мучительных недели для ребёнка и неё.
Эти дети выгнивали изнутри. Две недели реанимации – и хоронит. Она всегда тела из больницы забирала и хоронила. Крохотные, измученные тела. И ещё полное приданое в маленький гробик складывала - пелёнки, распашонки всякие, игрушки. Очень страдала.
Потом всё поняла, испугалась и перестала рожать. Но на дороги не перестала выводить. У неё не получалось – НЕ ВЫВОДИТЬ.
Она была очень умной. Настолько умной, что под крыло не пряталась. Понимала бесполезность и бесперспективность.
Вам страшно про такое читать?
Мне – нет. Я видела глаза этих женщин – женщин, обречённых жить на этом грунте, среди этой травы, в этом воздухе, этом мхе с неизученными возможностями – и понимающих, что рано или поздно нужно понять.
Признать.
Научиться.
Классифицировать.
Иначе – сгоришь.
Но надо уметь ждать. И это самое трудное колдовство.
Я знала одну – она ждать не хотела. Она нырнула в эту воду. Она кричала:
- А пачиму? А если по чуть-чуть, и с умом, тогда можно!
Она сгорела вдруг за несколько дней. Никто не понял, почему. Ну, онкология – но чтобы за несколько дней?
Я знала. Я стояла у гроба, где лежало сухонькое тело старушки, в которую превратилась за несколько дней моя огромная, прекрасная, грудастая сестра. Я видела сгоревшее тело – но это было всё равно. Перед моими глазами лежала она, та, которая запомнилась мне – гладкий блестящий лоб и сияние.
Я знала, что она потребовала помощи и помощь получила. И знала, на что идёт.
Ну, это всё ради детей. Она сына спасала.
В принципе я это понимала.
… ветка треснула и обрушилась.
Бежать мне было бесполезно, топот услышат. Поэтому я продолжала сидеть и будь что будет.
Я смотрела на угол дома, в потной ладони сжимала раздавленную сливу.
Никто не шёл, и я перевела дух. Потом на корточках я прокралась под окнами к другому углу, удалённому от дверей дома, там потом нужно было тихонько пролезть через заросли малины. Но там уже не услышат, там окна не открываются никогда. Главное – добраться до той малины. Я передвигалась на корточках – и, уже добравшись до угла, готовилась перевести дух. Потому что подслушивание – это хуже всего. Это не просто:
- Мені за тебе соромно. – от мамы.
Не:
- Таааааак… - от бабушки.
Это всё гораздо хуже, и быстро об этом не забудут, даже есть подозрение, что не забудут никогда – так что приходится драпать, хоть ползком, хоть на четвереньках…
… и я уткнулась в толстые ноги.
Обладательница толстых ног, моя тётка-завмаг, хоть детей и не имела, но имела некоторое количество хитрости, чтобы зайти для поимки меня как раз с того угла дома, откуда я поимки никак не ожидала.
- І що ми тут робимо? – спросила тётка, даже не стараясь прятать улыбку.
- Сливи. Їм. Я. Тут. – сказала я и протянула тётке на ладони полузадушенную сливу.
- Ага. Ну і як сливи, вкусні? – деловито спросила тётка, взяла сливу из моей грязной ладони и вбросила в рот.
Тётка тоже умела наплевать на немытость фруктов, ладоней, и вообще иногда была совсем своя. Может, потому что не имела детей. И я сделала на неё ставку. А вдруг получится?..
- Вкусні? – эхом спросила я и прищурила один глаз.
- Та нічого. Трохи б доспіть і будуть в самий раз. – ответила мне тётка и спросила: - Ну шо, пішли?
- Не получилось… - подумала я и, понурив голову, пошла вослед за тёткой в дом, туда, куда рвалась я все последние два часа и куда бы сейчас вовсе не ступала моя нога.
Я шла и прощалась с жизнью, честью и даже с надеждами на новый бюстгальтер. Небо надо мной было чёрным, и мой день триумфа превращался в день казни.
- А чого це ви дівчину забули? – решительно и гневно спросила тётка, вводя меня в комнату, где заседал ковен. – Самі тут сидите, а дівчина по двору тиняється, як засватана.
- Получилось?.................. – неуверенно подумала я…………..
Небо начинало снова быть голубым, где-то показалась радуга, одновременно расцвёл подснежник и запели соловьи, созрели вишни и виноград, а душа стала подобна горе шоколаду. Так чувствовала я себя.
Так чувствует себя приговорённый к казни, за миг до казни, стоя уже с мешком, покрывающим голову – и слыша вдруг крики гонца, привезшего высочайшее помилование.
Дівчина. Дважды меня назвала так тётка, а до этого всё – дитина, дитина…
По двору тиняється – тем самым тётка единомоментно сняла с меня все гнусные подозрения в подслушивании.
Як засватана – ну, это было вообще приятно. Сравнение с засватанностью – это практически прыжок через ступеньку во взрослость.
- Так чого ж вона тиняється, а не заходе? – сказала бабушка, и я неуверенно подняла голову.
Можна? Мне? Сюда? И я стану вместе с вами?
- Тут сестра вже жде, жде, і з подарком… - смеясь, добавила одна из тёток.
Сестра действительно смеялась. Держала руки за спиной.
- Права! – выкрикнула я.
Ну, в смысле рука. Я всегда прошу то, что в правой руке. И кто знает это, тому легко делать мне сюрприз.
Я выкрикнула так, что все расхохотались снова, только мама немного хмурится. Ну да, маму не обманешь. Правда, никого не обманешь, все понимают, что я подслушивала.
Но я тоже кое-что понимаю.
Сестра протягивает мне красиво упакованное в картоне. На картонной коробке нарисована часть женщины. И это очень красивая часть – та, что с грудью. Грудь одета в белый бюстгальтер, и это тоже очень красиво, хотя я не хотела белый.
Я понимаю, что на самом деле бюстгальтер этот – мамин заказ, привезенный из Москвы тётей-завмагом. Тётя иногда ездит в Москву и привозит оттуда:
- ковры
- хрустальные рюмки
- кофейные и чайные сервизы
- сервизы обеденные на двенадцать персон
- мохеровые шапки и джемпера
- норковую шапку для дяди-доцента
- школьные формы синего цвета, как в России, а не как у нас, коричневые – для братьев
- ретузики и колготы для всех женщин и сестёр
- косметику для сестёр старших
- жевательные конфеты для всех детей
И много других вещей, непонятной ценности и назначения.
Также я понимаю, как всё было договрено – мама заказала, тётя привезла, теперь отдала сестре – и всё это выстроено так, словно бюстгальтер действительно подарила сестра. Но я согласна, это на самом деле не имеет значения. Только жаль, что он белый. Сестра бы выбрала другой, как я мечтала – розовый, бежевый или может даже чёрный?
Я видела в журнале мод такой.
Правда, мне чёрный никогда и не подарят. Мама сказала фу. Так что я хватаю этот белый, и бегу в бабушкину комнату, чтобы примерить – и в душе моей так, как будто приговорённому к казни сначала отменили приговор, а потом его вообще наградили орденом и дали много денег.
Этот подарок, сделанный при всех – это как посвящение. Я понимаю. И бегу в бабушкину комнату.
Сестра идёт за мной. Мы вместе вскрываем коробку с нарисованной красивой грудью – и разочарование падает нам на плечи, и мы садимся одновременно на бабушкину кровать.
Он – в цветочек!
Он весь в цветочках, каких-то паршивых незабудках.
Я поднимаю плачущий взгляд на сестру, она извиняется взглядом мне в ответ, и палец на губах. Ну да, я это понимаю. Я разочарования не покажу, сестра, не бойся. Я тётку не обижу. Она же тоже меня не выдала.
- Надо примерить. – мне шепчет сестра.
Я киваю, вздыхаю, снимаю нейлоновое платье, уже совсем запачканное. Затем с сожалением расстаюсь с сестринским бежевым бюстгальтером, который так нежно щекочет – и надеваю этот, цветочный. Эту мечту, мгновенно превращённую в наказание. Потому что мне же придётся его носить, я маму не обману. А девочки когда такое увидят – о нет, это ужасно…
- А ничего. – удивлённо говорит сестра.
Я тоже удивлена. Этот, в цветочек, вдруг как-то сильно охватывает грудь, что-то такое с ней сделав, что грудь стала как-то даже больше. Там ничего не подставлено в чашечках, я же его прощупала – но грудь вдруг больше. И вообще такой формы, как не у меня, а как у Людки и Ирки. Очень мне нравится, когда грудь такая как у Людки и Ирки. Как у меня, конечно, не нравится.
- Слушай. Если на него непрозрачное, так вообще ничего. Я тебе гольф подарю. На меня уже маленький. Увидишь, будет красиво.
Боже, за что сколько счастья. Я знаю этот гольф, я уже представляю, как он будет охватывать этот, в цветочек – и он непрозрачный, зато охватывает. И я тогда пойду на кружок по хору, а на кружке можно не в школьной форме. А Юра будет проходить мимо и увидит…
Я жмурюсь…
Сестра улыбается, но палец на губах, и она шипит – мол, тихо. Я киваю и тоже начинаю слушать.
- Так. – говорит бабушка. - Значить так. Якщо вона йому підливає, то для чого йому треба така жінка.
- Ото ж він і пити почав. – говорит младшая тётка.
- Та це ясно. – говорит старшая. – Вони тоді усі п"ють.
- Значить, хай розходяться. – говорит бабушка.
Она так это говорит, что я вдруг понимаю, кто на самом деле сегодня приговорённый.
- Може, поговорити з нею? – это уже мама надеется.
- Та ні. – говорит бабушка. – Раз вона уже таке почала робити, то говори не говори.
- Ну, ти поняла, шо робить. – дальше говорит она самой старшей тётке, матери моего очень старшего брата. – А воно ж усе на неї повернеться. Жалко. От дурна.
- А шо повернеться? – я жадно спрашиваю у сестры.
Сестра пожимает плечами. Похоже, действительно не знает.
... Вскоре мой самый старший брат развёлся со своей красивой женой. Говорят, она начала ему изменять, потом увлеклась алкоголем. И быстро перестала быть такой красивой. Но всё это сказали чужие. Свои о ней больше не говорили ни разу. Во всяком случае я не слышала.
… тётки и мама уходят ставить столы. И сестёр забирают.
Столы всегда ставятся в таких случаях во дворе. И еда выносится из летней кухни. Бабушка заходит в комнату, где я сосредоточенно читаю всё, что написано на упаковке бюстгальтера.
- От хороший. І держе хорошо. – хвалит бабушка. – Тільки чого ж вони купили у цвіточок? Краще б білий. Чи тєлєсний.
- Нічого, я його під непрозрачне буду надівать. – я утешаю бабушку и тут же спрашиваю, моментом пользуясь. – Бабушка, а чому ви казали, що не можна підливать?
Я уже понимаю, что дело здесь не в ядах.
- Бо тоді вже людина буде не людина. – отвечает мне бабушка.
- А хто вона буде? – я жадно спрашиваю.
- Тінь. – бабушка говорит, и говорит очень грустно, затем спохватывается. – Та рано тобі ще знати таке. Біжи на вулицю. Там вже хлопці прийшли. Мийте руки і за стіл.
Я ухожу на улицу.
Я скоро забываю, что сказала бабушка. Но вечером, когда уже все уедут, я вспоминаю.
Тінь.
Тень.
Как это? – был человек.
Стал тень.
http://diana-ledi.livejournal.com/921252.html ч.1
http://diana-ledi.livejournal.com/921396.html ч.2
http://diana-ledi.livejournal.com/921724.html ч.3
http://diana-ledi.livejournal.com/921991.html окончание
Мичурин в гробу переворачивается, нет ему упокоения, потому что вся жизнь его насмарку здесь, где они легко и просто делают то, к чему он шёл годами и упорными опытами.
Они легко надрезают ствол, вставляют веточку, чем-то смазывают, забинтовывают. Потом снимают через некоторое время – а на дереве уже растут финики вместо груш и груши вместо желудей.
Но больше всего они любят возиться с семечками.
Возьмут баночку, причём погаже, жестянку какую-то, нагребут земли где ни попадя, семечко туда посадят. И как бы забывают о нём. Потом там хиленькое что-то вылезает. Даже не зелёное, а такое, белёсое, слова не стоит доброго. Они ему что-то шепнут, куда-то переставят, потом смотришь в конце лета – а там уже дерево. Смотришь, а на нём не то что плоды уже, а даже кора.
Ну как оно могло так быстро вырасти? Ну что они ему шептали? – начнёшь спрашивать. А они не знают. Плечами пожмут и улыбнутся.
Я так делаю всегда. Плечами пожимаю и улыбаюсь, когда у меня спрашивают, как я это делаю.
А что они делают с животными…
Я знала одну, так она с кошками разговаривала. Принесёт котёнка домой, что-то ему шепнёт, чего-то мурлыкнет – котёнок покивает и сразу к лотку. Уличный полудохлый котёнок – и сразу к лотку. И уже умный и всё знает.
Это была моя мама. Теперь моя дочь так умеет. Знает кошачье слово, стало быть.
Бабушка – она с кошками вообще общалась без переводчика. Они для неё всё делали, что надо. Попросит:
- Дзусь, принеси клубочек.
Дзусь – так кошку звали. Пойдёт Дзусь и клубочек принесёт. Бабушка тогда ей:
- А покачайся теперь, Дзусь. – и Дзусь начинает качаться на спинке, животик подставляет, бабушке подмигивает.
Зимой бабушка птиц кормила, кормушки у неё всегда – так птицы ей на руки и плечи садились.
Другие по растениям не очень, но у них камни говорят и всё им рассказывают. Они с ними как с живым обращаются.
Да неживого и нет – они знают. Они под ноги смотрят, смотрят в небо, им всё живое говорит. А уж если очень живое и горячее, и дышит – здесь только слушай. Только пользуйся.
Я знала одну, мы как-то шли по ночному городу. И стая бродячих собак на нас из-за какого-то забора. Огромные были собаки, там ещё рынок был, а рыночные бродячие собаки вообще огромные, сэр Баскервилль бы обкакался, он на своих болотах такого и не видел.
Так она тогда повернулась и что-то собакам сказала. Она на них не рычала, не лаяла, не говорила на собачьем языке. И на человеческом не говорила. Я даже не поняла, какой это был язык.
Эти собаки хвосты поджали, заскулили и врассыпную, а она взяла меня под руку и спокойно разговор продолжила. Я так хотела спросить, но не спросила. Нельзя чужое Слово спрашивать.
Я знала одну – она шла как-то мимо стадиона.
Был такой старый стадион, превращённый в выпас. Идёт она мимо и смотрит – на краю стадиона тётки стоят, и у каждой в руках цепь. А на том конце цепи – у кого козочка, у кого телёнок.
Стоят и шушукаются, и такие испуганные.
- Чого це ви? – она остановилась и спрашивает.
- Та он же… - они ей кивают.
Она смотрит, а по стадиону бегает бык-трехлетка. Отвязался и бегает, брыкается.
Она к быку тогда пошла, подошла, говорит:
- Ну ти чого, ну що ж це ти… - и стала ему шею чесать.
Потом взяла за обрывок цепи, отвела к колышку, второй обрывок цепи нашла, связала обрывки на два узла, а сверху ещё бантиком. Опять быку шею почесала и пошла. А он смотрит вослед ей и так тоскливо:
- МЫЫЫЫЫЫЫ… - куда ж, мол, ты?
Она к тёткам вернулась, а они стоят белые. Оказывается, этот бык всех на рога поднимал, и только хозяина слушался, да и то по воскресеньям.
Она тогда плечами пожала и по своим делам пошла. Проходила мимо быка, опять ему шею почесала.
Ну, это уже я была. Да это неважно. Здесь каждая такая, каждая. А кто не такая – то она просто ещё не знает.
А что они с людьми делают!
Это же иногда страшно смотреть, что они делают с людьми. Во-первых, их нельзя обижать. Кто обижает, потом ломает ноги. Чаще всего ноги. Ну, тут у всех всё же по-разному, но чаще всего ноги почему-то.
Мои обидчики сами остаются целыми – но у них дети ломают ноги и носы. Ну я не виновата. Оно само так получается. У меня статистика ведётся, и эта статистика меня пугает. Но я же так не хочу!
У других тоже статистика –и не дай вам Бог заглянуть в эту статистику.
Я знала одну, она была такая дотошная, она вела блокнот. Специально для статистики. Галочки ставить. Оно само всё как случится, как только её обидчик что-то сломает – она галочку ставит и время, какое прошло после обиды.
Для статистики просто. Так я заглянула в этот блокнот. Она мне сама позволила.
Так я больше не хочу в такое заглядывать, и вам не советую.
Во-вторых, их непросто любить. За любовь к ним надо заплатить. Это не обсуждается.
Я знала одну – в неё кто-то как влюбится всерьёз. Не так чтобы интрижка, а всерьёз…
Так у него сначала всё ничего. А потом вскоре, как по расписанию – смерть родственника, кража, увольнение или развал фирмы, будь это его фирма.
Родственник если дальний, так обязательно любимый.
Кража – тут как ни выкручивайся, но обязательно. Хочешь любви – у тебя что-то украдут. Из машины вытащат, из офиса, квартиры – неважно.
Потом – проблемы с работой.
Потом идёт всё прекрасно, всё выстраивается и возвращается, но только пока он не попытается её разлюбить. Как только он попытается её разлюбить -…………………
Я даже не хочу говорить, что происходит.
Ну, одним словом, всё то же самое, только больнее.
Она называла это – право на вход и на выход. Она горько улыбалась, когда так говорила. Губы перекашивались, когда она так говорила, так что было совсем непонятно – смеётся она, то ли сейчас заплачет.
И она не виновата. Это не её желание, это просто статистика. Она ведь даже не может это рассказать.
Никто из них не может это рассказать, даже маме.
Даже маме мёртвой.
Потому что это ниша интимная.
Потому они и молчат. Иногда они притворяются. Они ничего не знают, ничего не умеют, они вообще не в этой нише…
… не верьте. Те, кто молчат и притворяются – это те, у кого уже нет сил это терпеть. Кто испугался и прячется под крыло, как бабушкины куры в курятнике, где никогда не было мышей…
Испуганных много.
Я знала одну – она выводила людей на дороги. Её знали, её по запаху чувствовали, к ней с этим смутным требованием шли, все, кто запутался и заблудился – она тогда брала за руку и выводила на дорогу. Ей было неважно, куда они потом пойдут и как там у них дальше сложится. Она просто встречала этих заблудившихся, взлохмаченных, всклокоченных, испуганных – и вела на дорогу. Наверное, для неё это было важно.
Они уходили спокойными и слегка растерянными. Ну, не дураки же они, понимали, после чего и после чьего вмешательства невидная до тех пор дорога вдруг высветилась ровным полотном…
… а ей потом расплата.
У неё дети умирали. Как родит дитя – тому две недели сроку. И это две мучительных недели для ребёнка и неё.
Эти дети выгнивали изнутри. Две недели реанимации – и хоронит. Она всегда тела из больницы забирала и хоронила. Крохотные, измученные тела. И ещё полное приданое в маленький гробик складывала - пелёнки, распашонки всякие, игрушки. Очень страдала.
Потом всё поняла, испугалась и перестала рожать. Но на дороги не перестала выводить. У неё не получалось – НЕ ВЫВОДИТЬ.
Она была очень умной. Настолько умной, что под крыло не пряталась. Понимала бесполезность и бесперспективность.
Вам страшно про такое читать?
Мне – нет. Я видела глаза этих женщин – женщин, обречённых жить на этом грунте, среди этой травы, в этом воздухе, этом мхе с неизученными возможностями – и понимающих, что рано или поздно нужно понять.
Признать.
Научиться.
Классифицировать.
Иначе – сгоришь.
Но надо уметь ждать. И это самое трудное колдовство.
Я знала одну – она ждать не хотела. Она нырнула в эту воду. Она кричала:
- А пачиму? А если по чуть-чуть, и с умом, тогда можно!
Она сгорела вдруг за несколько дней. Никто не понял, почему. Ну, онкология – но чтобы за несколько дней?
Я знала. Я стояла у гроба, где лежало сухонькое тело старушки, в которую превратилась за несколько дней моя огромная, прекрасная, грудастая сестра. Я видела сгоревшее тело – но это было всё равно. Перед моими глазами лежала она, та, которая запомнилась мне – гладкий блестящий лоб и сияние.
Я знала, что она потребовала помощи и помощь получила. И знала, на что идёт.
Ну, это всё ради детей. Она сына спасала.
В принципе я это понимала.
… ветка треснула и обрушилась.
Бежать мне было бесполезно, топот услышат. Поэтому я продолжала сидеть и будь что будет.
Я смотрела на угол дома, в потной ладони сжимала раздавленную сливу.
Никто не шёл, и я перевела дух. Потом на корточках я прокралась под окнами к другому углу, удалённому от дверей дома, там потом нужно было тихонько пролезть через заросли малины. Но там уже не услышат, там окна не открываются никогда. Главное – добраться до той малины. Я передвигалась на корточках – и, уже добравшись до угла, готовилась перевести дух. Потому что подслушивание – это хуже всего. Это не просто:
- Мені за тебе соромно. – от мамы.
Не:
- Таааааак… - от бабушки.
Это всё гораздо хуже, и быстро об этом не забудут, даже есть подозрение, что не забудут никогда – так что приходится драпать, хоть ползком, хоть на четвереньках…
… и я уткнулась в толстые ноги.
Обладательница толстых ног, моя тётка-завмаг, хоть детей и не имела, но имела некоторое количество хитрости, чтобы зайти для поимки меня как раз с того угла дома, откуда я поимки никак не ожидала.
- І що ми тут робимо? – спросила тётка, даже не стараясь прятать улыбку.
- Сливи. Їм. Я. Тут. – сказала я и протянула тётке на ладони полузадушенную сливу.
- Ага. Ну і як сливи, вкусні? – деловито спросила тётка, взяла сливу из моей грязной ладони и вбросила в рот.
Тётка тоже умела наплевать на немытость фруктов, ладоней, и вообще иногда была совсем своя. Может, потому что не имела детей. И я сделала на неё ставку. А вдруг получится?..
- Вкусні? – эхом спросила я и прищурила один глаз.
- Та нічого. Трохи б доспіть і будуть в самий раз. – ответила мне тётка и спросила: - Ну шо, пішли?
- Не получилось… - подумала я и, понурив голову, пошла вослед за тёткой в дом, туда, куда рвалась я все последние два часа и куда бы сейчас вовсе не ступала моя нога.
Я шла и прощалась с жизнью, честью и даже с надеждами на новый бюстгальтер. Небо надо мной было чёрным, и мой день триумфа превращался в день казни.
- А чого це ви дівчину забули? – решительно и гневно спросила тётка, вводя меня в комнату, где заседал ковен. – Самі тут сидите, а дівчина по двору тиняється, як засватана.
- Получилось?.................. – неуверенно подумала я…………..
Небо начинало снова быть голубым, где-то показалась радуга, одновременно расцвёл подснежник и запели соловьи, созрели вишни и виноград, а душа стала подобна горе шоколаду. Так чувствовала я себя.
Так чувствует себя приговорённый к казни, за миг до казни, стоя уже с мешком, покрывающим голову – и слыша вдруг крики гонца, привезшего высочайшее помилование.
Дівчина. Дважды меня назвала так тётка, а до этого всё – дитина, дитина…
По двору тиняється – тем самым тётка единомоментно сняла с меня все гнусные подозрения в подслушивании.
Як засватана – ну, это было вообще приятно. Сравнение с засватанностью – это практически прыжок через ступеньку во взрослость.
- Так чого ж вона тиняється, а не заходе? – сказала бабушка, и я неуверенно подняла голову.
Можна? Мне? Сюда? И я стану вместе с вами?
- Тут сестра вже жде, жде, і з подарком… - смеясь, добавила одна из тёток.
Сестра действительно смеялась. Держала руки за спиной.
- Права! – выкрикнула я.
Ну, в смысле рука. Я всегда прошу то, что в правой руке. И кто знает это, тому легко делать мне сюрприз.
Я выкрикнула так, что все расхохотались снова, только мама немного хмурится. Ну да, маму не обманешь. Правда, никого не обманешь, все понимают, что я подслушивала.
Но я тоже кое-что понимаю.
Сестра протягивает мне красиво упакованное в картоне. На картонной коробке нарисована часть женщины. И это очень красивая часть – та, что с грудью. Грудь одета в белый бюстгальтер, и это тоже очень красиво, хотя я не хотела белый.
Я понимаю, что на самом деле бюстгальтер этот – мамин заказ, привезенный из Москвы тётей-завмагом. Тётя иногда ездит в Москву и привозит оттуда:
- ковры
- хрустальные рюмки
- кофейные и чайные сервизы
- сервизы обеденные на двенадцать персон
- мохеровые шапки и джемпера
- норковую шапку для дяди-доцента
- школьные формы синего цвета, как в России, а не как у нас, коричневые – для братьев
- ретузики и колготы для всех женщин и сестёр
- косметику для сестёр старших
- жевательные конфеты для всех детей
И много других вещей, непонятной ценности и назначения.
Также я понимаю, как всё было договрено – мама заказала, тётя привезла, теперь отдала сестре – и всё это выстроено так, словно бюстгальтер действительно подарила сестра. Но я согласна, это на самом деле не имеет значения. Только жаль, что он белый. Сестра бы выбрала другой, как я мечтала – розовый, бежевый или может даже чёрный?
Я видела в журнале мод такой.
Правда, мне чёрный никогда и не подарят. Мама сказала фу. Так что я хватаю этот белый, и бегу в бабушкину комнату, чтобы примерить – и в душе моей так, как будто приговорённому к казни сначала отменили приговор, а потом его вообще наградили орденом и дали много денег.
Этот подарок, сделанный при всех – это как посвящение. Я понимаю. И бегу в бабушкину комнату.
Сестра идёт за мной. Мы вместе вскрываем коробку с нарисованной красивой грудью – и разочарование падает нам на плечи, и мы садимся одновременно на бабушкину кровать.
Он – в цветочек!
Он весь в цветочках, каких-то паршивых незабудках.
Я поднимаю плачущий взгляд на сестру, она извиняется взглядом мне в ответ, и палец на губах. Ну да, я это понимаю. Я разочарования не покажу, сестра, не бойся. Я тётку не обижу. Она же тоже меня не выдала.
- Надо примерить. – мне шепчет сестра.
Я киваю, вздыхаю, снимаю нейлоновое платье, уже совсем запачканное. Затем с сожалением расстаюсь с сестринским бежевым бюстгальтером, который так нежно щекочет – и надеваю этот, цветочный. Эту мечту, мгновенно превращённую в наказание. Потому что мне же придётся его носить, я маму не обману. А девочки когда такое увидят – о нет, это ужасно…
- А ничего. – удивлённо говорит сестра.
Я тоже удивлена. Этот, в цветочек, вдруг как-то сильно охватывает грудь, что-то такое с ней сделав, что грудь стала как-то даже больше. Там ничего не подставлено в чашечках, я же его прощупала – но грудь вдруг больше. И вообще такой формы, как не у меня, а как у Людки и Ирки. Очень мне нравится, когда грудь такая как у Людки и Ирки. Как у меня, конечно, не нравится.
- Слушай. Если на него непрозрачное, так вообще ничего. Я тебе гольф подарю. На меня уже маленький. Увидишь, будет красиво.
Боже, за что сколько счастья. Я знаю этот гольф, я уже представляю, как он будет охватывать этот, в цветочек – и он непрозрачный, зато охватывает. И я тогда пойду на кружок по хору, а на кружке можно не в школьной форме. А Юра будет проходить мимо и увидит…
Я жмурюсь…
Сестра улыбается, но палец на губах, и она шипит – мол, тихо. Я киваю и тоже начинаю слушать.
- Так. – говорит бабушка. - Значить так. Якщо вона йому підливає, то для чого йому треба така жінка.
- Ото ж він і пити почав. – говорит младшая тётка.
- Та це ясно. – говорит старшая. – Вони тоді усі п"ють.
- Значить, хай розходяться. – говорит бабушка.
Она так это говорит, что я вдруг понимаю, кто на самом деле сегодня приговорённый.
- Може, поговорити з нею? – это уже мама надеется.
- Та ні. – говорит бабушка. – Раз вона уже таке почала робити, то говори не говори.
- Ну, ти поняла, шо робить. – дальше говорит она самой старшей тётке, матери моего очень старшего брата. – А воно ж усе на неї повернеться. Жалко. От дурна.
- А шо повернеться? – я жадно спрашиваю у сестры.
Сестра пожимает плечами. Похоже, действительно не знает.
... Вскоре мой самый старший брат развёлся со своей красивой женой. Говорят, она начала ему изменять, потом увлеклась алкоголем. И быстро перестала быть такой красивой. Но всё это сказали чужие. Свои о ней больше не говорили ни разу. Во всяком случае я не слышала.
… тётки и мама уходят ставить столы. И сестёр забирают.
Столы всегда ставятся в таких случаях во дворе. И еда выносится из летней кухни. Бабушка заходит в комнату, где я сосредоточенно читаю всё, что написано на упаковке бюстгальтера.
- От хороший. І держе хорошо. – хвалит бабушка. – Тільки чого ж вони купили у цвіточок? Краще б білий. Чи тєлєсний.
- Нічого, я його під непрозрачне буду надівать. – я утешаю бабушку и тут же спрашиваю, моментом пользуясь. – Бабушка, а чому ви казали, що не можна підливать?
Я уже понимаю, что дело здесь не в ядах.
- Бо тоді вже людина буде не людина. – отвечает мне бабушка.
- А хто вона буде? – я жадно спрашиваю.
- Тінь. – бабушка говорит, и говорит очень грустно, затем спохватывается. – Та рано тобі ще знати таке. Біжи на вулицю. Там вже хлопці прийшли. Мийте руки і за стіл.
Я ухожу на улицу.
Я скоро забываю, что сказала бабушка. Но вечером, когда уже все уедут, я вспоминаю.
Тінь.
Тень.
Как это? – был человек.
Стал тень.
http://diana-ledi.livejournal.com/921252.html ч.1
http://diana-ledi.livejournal.com/921396.html ч.2
http://diana-ledi.livejournal.com/921724.html ч.3
http://diana-ledi.livejournal.com/921991.html окончание
